Елена Игнатова - Загадки Петербурга II. Город трех революций
Пропаганда нового обряда стала делом государственной важности, о нем выходили книги, публиковались статьи в центральных газетах. В 1924 году «Правда» сообщала, что «в селе Халайдове провели коллективные звездины — озвездили 15 детей сразу», и описывала октябрины в пасхальную ночь: «В лучшей одежде, какая имеется у них, пришли родители на собрание рабочих и рассказали о своем перерождении. „Сбросили мы с себя позорное пятно — дурман религии“… Первый этап — она [девочка] на руках комсомольца. Поднял ее вверх высоко. „Зачисляем в пионеры. Комсомольской ячейкой берем шефство над Розой“. И еще выше возносится Роза на руках секретаря райкома Захарова. Зал наполняется звуками боевой песни рабочих: дружно и с восторгом все поют Интернационал». В Питере тоже «октябрили» и «звездили» младенцев; в новогоднюю ночь 1924 года в клубе Госиздата праздновали октябрины дочери сотрудника Госиздата Генриха Пукка. Девочку назвали Кимой (сокр. «Коммунистический Интернационал Молодежи»), председатель зачитал акт о красном крещении, затем родителей, как водится, порадовали пением Интернационала.
Звездины и октябрины в обществе не прижились, «несознательные» матери, бабушки или няньки тайком крестили ребятишек. Но бо́льшая часть народа, не приняв октябрин, постепенно отказалась и от церковного крещения, так что большевики добились своей цели. Скромнее были успехи кампании по введению новых имен, имевшей ту же основу, что октябрины, — борьбу с религией. Послушаем Сухоплюева: «Когда господствовала православная религия, тогда родителей-христиан насильно заставляли давать своим детям имена, взятые из святцев… Всякий сознательный человек, желающий порвать с идолопоклонством, не должен называть своих новорожденных детей теми именами, которые имеются в святцах или вообще связаны с религией». Но ведь бо́льшая часть имен «связана с религией»! Значит, следовало придумать новые имена, например, «вместо того, чтобы назвать своего сына Камнем (Петром), родители могут назвать его „Радием“, чтобы именем сына постоянно напоминать о научных открытиях, связанных с радием, — писал Сухоплюев. — Чтобы напоминать о смычке рабочих и крестьян, о смычке города и села, родители могут назвать своего сына „Молотом“ или „Серпом“». В 20-х годах издавались брошюры со списками новых имен, их печатали в календарях. Вот лишь некоторые из них: Нинель (наоборот — «Ленин»), Вилен, Будёна, Бухарина, Сталина, Октябрина, Декрета, Террор (уменьшит. Терка), Смычка, Гудок, Динамит, Болт, Рева, Милиция, Парижкома, Ротефанэ (нем. «красное знамя»). Находились идейные родители, дававшие детям такие имена, но это не приняло массового характера. Параллельно происходила трансформация традиционных имен: Евдокии и Дарьи стали Дусями, Ефросиньи — Фрузами, Марии — Мусями и т. д.
В 20-х годах началась кампания против церковного брака; в 1923 году «Красная газета» сообщала, что большинство петроградцев «предпочитает гражданско-церковные браки», но увеличивается число невенчавшихся, их уже больше трети. (Такие браки пренебрежительно называли «обжениться самокруткой» или «самоходом».) Конечно, идеология не могла оставить без внимания семейных отношений, ведь семья — хранительница традиций и ее уклад по природе консервативен. «Революция, — писал Троцкий, — сделала героическую попытку разрушить так называемый „семейный очаг“, то есть архаическое, затхлое и косное учреждение». Идеологический натиск на семью и традиционную мораль проходил под лозунгом борьбы с мещанством, и его организаторы видели главного противника в женщине — хранительнице семейного очага. «От настроения, выносливости и энергии женщины зависит настроение борца-рабочего в тяжелую минуту, когда пассивность женщины равносильна поражению», — утверждал в 1925 году Карл Радек. От женщин требовалась выносливость ломовых лошадей, а им хотелось быть привлекательными, влюбляться, выйти замуж, завести семью. Автор статьи «Половая проблема» в «Красной газете» И. Кондурушкин предлагал радикальное решение «женского вопроса»: «Многое мы можем изменить в буржуазной идеологии… устранив все то, что подчеркивало в женщине самку… Старое общество, обособляя женщину, создало для нее особую внешность, одежду. Необходимо упростить одежду женщины, уничтожить женскую одежду как неудобную, негигиеничную. Необходимо уничтожить внешнее различие мужчины от женщины — для того, чтобы не ошибиться, достаточно и физиологических различий (рост, голос, растительность на лице). Женщина-пролетарка должна начать борьбу за новую внешность, сбросив с себя буржуазный вид самки». Но даже сознательные пролетарии предпочитали женщин, не сбросивших вид самок, и растрачивали на них ценную созидательную энергию. Автор книги «Революция и молодежь» (1924) А. Б. Залкинд убеждал их: «Не должно быть слишком раннего развития половой жизни в среде пролетариата… Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально полового завоевания… Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешиваться в половую жизнь своих сочленов».
Таковы были идеологические установки, а что происходило в реальной жизни? На комсомольских и партийных собраниях происходили разбирательства «персональных» дел, при этом, как правило, осуждалась не половая распущенность, а проявления «мещанства» — ухаживание, ревность, требование верности. Коммунистическая молодежь с готовностью подхватила призыв к раскрепощению от традиционной морали, а старшие партийные товарищи подвели под «сексуальную революцию» теоретическую основу. Коммунистка А. М. Коллонтай, которая с 1920 года заведовала женотделом ЦК партии, утверждала, что старая форма семьи изжила себя и ей на смену должна прийти «последовательная моногамия» со сменой партнеров; «чем сложнее психика человека, тем неизбежнее „смена“», — писала она. Другие теоретики полагали, что любовь вообще не должна отвлекать личность от общественной деятельности. Все обстоит просто: человек утоляет жажду, выпив стакан воды, и продолжает заниматься делом; точно так же он, утолив «половой голод», должен вернуться к своим обязанностям. И никакой любви, привязанности и прочих сентиментов! В 1923 году работавший за границей В. И. Вернадский сообщал в письме известия из России. Они были печальны: «Идет окончательный разгром высшей школы. Подбор неподготовленных студентов рабфаков, которые сверх того главное время проводят в коммунистических клубах. У них нет общего образования, и клубная пропаганда кажется им истиной… Женская и мужская коммунистическая молодежь все время в меняющихся временных браках». В среде комсомольцев такие нравы считались отказом от мещанских предрассудков. Литературовед Э. Г. Герштейн в те годы училась в Московском университете, она вспоминала о нравах студенчества: «В аудиториях в ожидании лектора они пели хором; на вечерах танцевали под духовой оркестр; в общежитии предавались бурным страстям… У новых людей были чуждые мне вкусы, другие повадки, другие понятия о добре и зле». Пошлость и распущенность студенческой аудитории ужасала университетских преподавателей. Молодые рабочие тоже не отставали в деле «раскрепощения», — по данным опросов 20-х годов, больше половины рабочих начинали половую жизнь в 14–17 лет, а нередко и раньше. Сексуальная революция 20-х годов не привела ни к чему хорошему, одним из ее следствий стало увеличение проституции и распространение венерических болезней. В 1923 году в Петрограде от сифилиса лечилось больше 6,5 тысячи человек; число зараженных постоянно увеличивалось, а пик заболевания пришелся на 1925–1926 годы. «Наибольший процент заболеваний у рабочих. 73 % сифилитиков в возрасте 18–30 лет», — сообщала в 1925 году «Красная газета». В кинотеатрах демонстрировали документальные фильмы о сифилисе, а газеты публиковали рекламу этих увлекательных кинолент.
Не лучше обстояли дела на семейном фронте. В 20-х годах были не редки «браки втроем», которые, как правило, оборачивались грязноватым фарсом, а иногда трагедиями. Традиционные браки тоже стали непрочными, и временами в Петрограде количество разводившихся было больше, чем число вступавших в брак. Очень многие разводившиеся объясняли свое решение плохими жилищными условиями, увеличением квартплаты, ростом налогов и безработицей. Но самая страшная статистика того времени относится к рождаемости, абортам и детской смертности: в 1923 году в городе, по официальным данным, было сделано почти три тысячи абортов, в 1924-м — втрое больше. «Социальный состав женщин: 65,2 % — рабочие, 17,1 % — служащие, 8,1 % — безработные…» — писала «Красная газета». Эти данные красноречиво свидетельствовали о жизни ленинградского пролетариата. В 1924 году власти попытались бороться с этим бедствием, теперь в абортарии принимали только после разрешения специальных районных комиссий. По данным этих комиссий, большинство обращавшихся к ним женщин ссылались на нехватку жилья и недостаток средств. Введенные ограничения ничего не изменили, в августе 1925 года «Красная газета» сообщала, что «в последний год сильно возросло число абортов… В мае число абортов составило 43,7 % к общему числу рождений, в июне — 47,5 %. При этом не учитываются тайные аборты без разрешения». Иными словами, в Ленинграде 1925 года не был рожден каждый второй ребенок. В декабре того же года были опубликованы данные о детской смертности: 17 % новорожденных умирали в грудном возрасте. Страшные, зловещие цифры.
